Счастье называлось «Неделя»
В известном возрасте поневоле подводишь итоги. Со смущенной душой задаешь себе классический вопрос: а бывал ли ты в жизни счастлив? И с полной ответственностью перед собственной судьбой осознаешь: ну, разумеется, бывал в течение нескольких упоительных лет, причем у счастья был вполне конкретный адрес: Пушкинская площадь, знакомое всей стране здание «Известий» в стиле раннего конструктивизма, второй этаж. Называлось счастье «Неделя», и было оно воскресным приложением к газете «Известия».
В китайских холщовых штанах за шесть рублей, в домодельной ковбойке никому не известный студент-третьекурсник, я поднимался вверх по родимой Пушкинской улице и твердо знал, что через пять минут в огромной, как танцевальный зал, редакционной комнате меня охватит совсем иное ощущение — всемирности, причастности ко всему на свете и ко всему на свете жгучего интереса. Неизъяснимое свое право все знать и обо всем судить я уверенно почувствую по той, видимо, причине, что вдруг осознаю себя пусть ничтожным, но все же собратом великих неистовых репортеров, странствующих по миру писателей — Михаила Кольцова, Ильи Эренбурга, Константина Симонова, самого Эрнеста Хемингуэя. Что из того, что мои репортерские маршруты не простираются пока дальше московских окраин, придет время! И ведь оно пришло, хотя теперь в это трудно поверить.
К сожалению, у газетчиков нет обыкновения относиться к своей истории с должным пиететом. Иначе ко всем ностальгическим восторгам по поводу открытия «Современника», выхода на экраны калатозовских «Журавлей», охватившего страну поэтического бума следовало бы по праву добавить и выпуск известинской «Недели», незаконной кометы в кругу расчисленных светил партийно-советской печати.
Боже, какими же унылыми были эти «светила», обращенные по преимуществу к «инстанциям», а вовсе не к читателю, которого полагалось не просвещать, не информировать и уж тем более не развлекать, а подвергать неотступной идейной обработке.
Стандартные заголовки, подходящие на все случаи жизни, унылая могильная верстка, постановочные фотоснимки из жизни передовиков и, что хуже всего, безличный, анонимный стиль статей и корреспонденций. Читать такую прессу было скучно до зевоты. Но еще скучнее было ее делать. Тем более что задорными талантами, выдумщиками и фантазерами даже та казенная официозная журналистика бедна не была. Им только нужно было дать волю или хотя бы ее подобие. В аджубеевских «Известиях» дали, не поставив об этом в известность ни ЦК, регулирующий всякий идеологический чих, ни Совет Министров, распределявший материальные ресурсы.
Понятно, что никакие советские устои известинские выдумщики и не думали ставить под сомнение. Они просто полагали, что советская действительность богаче и разнообразнее ее официального, засушенного в инстанциях проекта, а советский человек сложнее, умнее и веселее того лирического героя, который, объясняясь в любви, поет о «трудовой славе».
О том, чтобы писать на некие опасно сомнительные темы, не было и речи. Революционным воспринималось намерение писать хорошо на любые темы, в том числе и на те, которые по инерции воспринимались как закрытые, расширяя тем самым границы дозволенного. Между прочим, самая что ни на есть обыденная жизнь с ее вечным квартирным вопросом, с небогатыми застольями, с нехитрыми модами, с танцами, с джазом и вообще с робким желанием хоть немного пожить для себя тоже оказывалась в этом отвоеванном у бюрократии пространстве, что опять-таки производило ошеломляющее впечатление.
До войны в краткий период советского гедонизма была популярна песня: «Можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда». В сущности пафос «Недели» был именно в этом, в том, как, по призыву уже современной песни, «следует жить», наслаждаясь и трудом, и учебой, ко всякой работе по возможности добавляя хотя бы толику творчества, а уж досуг, со всею широтой души и со всею пытливостью незашоренного ума превращая в праздник.
А еще незапланированный еженедельник оказался очередным окном, прорубленным в Европу и в остальной, согласно партийной доктрине, враждебный, но на самом деле бесконечно притягательный мир.
Очевидно, что здесь сказалась давно назревшая потребность истосковавшейся за железным занавесом страны. Но были для этой открытости в мир и конкретные причины. Дело в том, что «Известиям» по штату был положен большой международный отдел, в котором ежедневно обличали империализм и пропагандировали политику мирного существования блестящие знатоки едва ли не всех на свете стран и языков. Многие из них помимо своих пропагандистских обязанностей были томимы еще и литературными амбициями. Вот для них-то на недельских страницах и открылась невиданная прежде возможность писать о том, что они, в отличие от миллионов соотечественников, видели собственными глазами: и о туманах Лондона, и о сиреневых сумерках Парижа, и о «бродвейской лампионии», и о трагедии Мэрилин Монро, и о бессмертии итальянской мафии... Разумеется, писать с четких партийных позиций, однако уже отчасти размытых временем и тем же мирным существованием, то есть писать живо, ярко, остроумно, даже неизбежные язвы капитализма изображая так ярко и заманчиво, с таким знанием дела, что к ним поневоле тянуло прикоснуться.
Вот так, открыв читателю многие имена лукавых обличителей, «Неделя» нарушила все железобетонные каноны международной пропаганды. Проще говоря, мрачного правдиста Юрия Жукова бесповоротно затмил циничный каламбурист и плейбой Мэлор Стуруа.
Не прошло и двух месяцев с момента выхода недели, как по субботам на Пушкинской площади возле киоска, куда поступала «Неделя», стала собираться толпа, которая затем превращалась в очередь, превосходящую ту, что тянулась к Мавзолею.
Не хочется, впадая в пафос, писать, что народ выстаивал долгий черед за глотком свободы. Но о глотке свежего воздуха, который сквозил в каждом номере «Недели», говорить можно. Читатели улавливали его по-разному. Одних привлекала вольная по тем временам манера общения с крупными фигурами партии и государства. Это была еще не гласность, но все же, все же... Других притягивало погружение в проблемы науки, не забывайте, именно «физики» были тогда в почете. Третьи наслаждались прозой только что прогремевших тогда молодых писателей — Аксенова, Искандера, Владимова, Токаревой, а также западных литературных звезд. Где можно было прочитать рассказы Сэлинджера, Франсуазы Саган или Дино Буццати? Только в «Неделе» — под рубрикой «Библиотека зарубежной новеллы». Где впервые получили слово еще не вполне разрешенные, еще вызывавшие косые начальственные взгляды «барды и менестрели»: Визбор, Анчаров, Галич, Ким? Естественно, на страницах «Недели». Чьи репортеры, лихо меняя профессии, крутили баранку такси, разносили письма, обслуживали в качестве стюардов пассажиров авиарейса Москва — Владивосток? Конечно же недельские.
Читатель узнавал их по литературной походке, то есть по манере — слегка насмешливой или чувствительной, но ни в коем случае не официальной, не протокольной, свойской, но не панибратской. Он понимал, что увлекают и развлекают, но лишь спустя время догадывался, что его воспитывают, причем не в духе строителя коммунизма, как принято было считать в «инстанции», а в духе простой и умной, а потому непобедимой человечности.
Один и тот же сон вижу я время от времени. Огромная комната окружает меня, необъятное окно которой выходит на вечереющую, знакомую до слез площадь. Немолчный гул стоит в этой комнате, будто на стадионе перед началом рокового матча или в театральном фойе за пять минут до долгожданной премьеры. Может быть, кому-то другому и приснилось бы, что игрой случая он очутился в каком-то публичном, отчасти даже питейном заведении, но я-то всегда понимаю, что судьба вновь занесла меня в нашу редакцию. Чему свидетельством стены, увешанные шаржами на моих коллег и лучших друзей, нарисованными, а лучше сказать, написанными с помощью подручных средств — кофейной гущи, спитого чая, раскрошенных сигаретных окурков, хлебных крошек. Кто знает, не прогремело ли в художественном мире направление, использующее тот же самый метод! Герои шаржей в живом виде наполняют комнату, лица некоторых из них известны теперь всей стране, все они беспрерывно разговаривают, треплются, хохмят, не отрываясь от машинок, рассказывают анекдоты и передают сплетни, флиртуют, принимают друзей, друг друга разыгрывают — и все это совершенно всерьез называется работой, потому что именно в процессе этой трепотни, этих подначек и розыгрышей рождается на свет НОМЕР, за которым завтра вокруг любимой площади завьется непочтительная, но неиссякаемая очередь.
Боже, каким же надо быть счастливым, чтобы пятьдесят лет спустя видеть это во сне!
Анатолий Макаров, писатель, работал в «Известиях» с 1963 по 1986 год.
